Рецензия Антонио Коромото Осорио, Венесуэльского поэта и искусствоведа.

Удар за  ударом, рука уверенно держит резец… удар за ударом, молоток передает ему свою силу, рука, словно жалея, поглаживает растущую горку стружки… Дерево постанывает, и вот уже появляется на свет созревавшая в нем веками мудрость, - она сладкая, горькая, у нее вкус того, кто помогает ей появиться на свет и того, для кого она рождается.

Йослен Арриохас Орсини, возможно, никогда не видел и не касался рукой произведений Мура, но его пальцам хорошо знакома текстура американского кедра и красного дерева, которому он передал свою страсть, страсть, рожденную в борьбе эго с альтер эго - вечной борьбе между тем, что мы есть, и тем, чем мы хотели бы быть, между реальностью и вымыслом, между человеком и Богом; этот вечный бином, где два элемента противостоят друг другу, инь и ян всех вещей. Здесь мы находим то, что присуще человеку - вогнутое и выпуклое вместе, но также твердое и мягкое, что есть суть божественное.

Картины этого художника – это яркий, красочный мир ребенка, каковым, - я знаю, - он является. Огонь и дерево, время и пространство, жестокость и нежность, шпага и кровь. Все эпитеты, заключенные в одном действии, - действии  homo-faber, но только ли действии? Конечно же нет, - здесь и мысли, и знания, почерпнутые из книг, и страсти всего рода человеческого, и проскальзывающие элементы академии… Так создается из формы основа, из которой извлекается истинная суть существ, шествующих по древесине постоянной процессией. Сама жизнь заставляет Йослена исследовать, проявлять, проводить линию,  далеко выходящую за пределы первобытной материи и преобразующуюся в частицы, которые маленькими шарами поднимаются ввысь, приобретая очертания голов или мыльных пузырей, в которых прячется творящий искусство, чтобы сохранить свою первозданную чистоту, оберегая ее от заразы, отдаляясь от нечистых страстей и превращаясь  в творящего Бога-человека.

     Арриохас Орсини нарочно взял темный янтарь красного дерева и смешал его с черным сердцем эбенового, но поскольку последнего не было в тропиках, им стало страстное желание автора превратить черные краски Африки в разноцветье тропической Америки. Именно в этот сокровенный момент человек, охваченный желанием творить,  превращается в алхимика и может найти философский камень в шероховатом бревне, острой лопатке, или, еще лучше, в дроздах - этих черных птицах, виденных глазами По, чтобы превратить их в воронов, но вместо этого наш художник превращает их в маленьких птиц, вырвавшихся из плена стружки - единственного немого свидетеля сладкого плача  выжатого дерева. Именно здесь вырастают фигурки маленьких существ, как попытка растворить в толпе одиночество одного человека, оставляя ее там с одной лишь целью, чтобы  когда умолкнет голос автора, работы продолжали говорить за него.

     Нет необходимости знакомится с тем, какой путь прошел этот художник, или с тем, как он формировался, или с его пристрастиями. К чему все эти формы, когда вся его жизнь перед нами в символах и иконографии его работ? Да не только жизнь, он способен, опередив всех весталок, рассказать и о своей смерти, но не о той смерти, дочери насилия с пугающей косой, саваном и отвратительным запахом гнили,  а смерти таро - этой вечной фигуре, которая влечет за собой трансформацию, воскресение – это и есть то точное слово, которое подчеркивает творение человека, который вышел из тропиков, неся на плечах тяжелое дерево, ставшее в его руках  легким, как сама жизнь.

     У искусства нет национальной принадлежности, ни места рождения, оно находится там, где оно есть, потому что оно искусство. Как неоднократно говорил римский летописец Плиний Старший: «ars est fons sapientia, sed non fons mortis”, (искусство есть источник жизни, но не источник смерти). Это высказывание, с которым он обошел руины Помпеи, записав его в ее великой истории, суждение, ставшее поэтическим, автор которого смог предсказать на века вперед и то, что придет из-за моря, пройдя зелеными тропами среди кактусов и изумрудов, утолив жажду в сельве реки Ориноко или записав в своем подсознании неугомонное верещание экзотических птиц; то, что начало свой путь в Венесуэле в самой северной части южноамериканского континента, с тех золотых песков, где Реверон выдумал свой свет и прибыло, как парусник, на эту землю, чтобы слиться с цветами и формами, воплощенными Кандинским и, как Йослен, не смогший перестать быть ребенком.

     Эта переметная сума осталась, как образ, чтобы остальные могли взвесить его сердце, что угадывается в размерах его творчества.